Путч и царь

19 августа 1991 года мы с бабушкой и дедушкой отдыхали в санатории на Обском море по профсоюзной, надо полагать, путевке. То есть это бабушка с дедушкой отдыхали, а я работал: тщательно готовил план побега в соседний парк, где можно было за несколько копеек покататься на машинках.

Вечером в номер зашли соседи — молодые загорелые инженеры — и сказали включить радио. Так я узнал про ГКЧП и услышал несколько неизвестных ранее фамилий.

«Горбачева заперли в Форосе», — авторитетно заявили загорелые инженеры. Про Горбачева я что-то знал и его заточение явно было плохим знаком. Во-первых, машинки могли подорожать. Во-вторых, политические последствия вообще трудно было себе представить.

«Бабушка, а теперь царь вернется?», — с ужасом спросил я. Бабушка успокоила и сказала, что царь не вернется.

Дерево

Моей первой ролью в театре было дерево.

Четверть века назад в мюзикле «Приключения Буратино» режиссер доверил мне небольшую, но важную роль дуба, который появлялся на сцене в самый ответственный момент в компании двух своих лесных товарищей. Между собой мы называли это танцем маленьких дубят. Нужно сказать, что попадание в образ было стопроцентным: ни до, ни после мне не доставались роли, настолько соответствующие моей несколько деревянной пластике. Костюмеры тоже поработали на славу, облачив меня с товарищами в обтягивающие серые комбинезоны с большим зеленым листом в самом, так сказать, интересном месте.

Мне кажется, что мы тогда даже затмили исполнителей главных ролей, но почему-то критики предпочли не заметить мощный дебют.

Это, разумеется, не могло меня остановить.

Пару лет спустя я уже блистал в роли Гулливера в одноименном спектакле. Очередной триумф, иначе не скажешь. Единственную свинью мне подложили костюмеры, выдавшие ботфорты с огромными фигурными отворотами. Это сомнительное достижение обувной промышленности отказывалось вести себя прилично и постоянно норовило упасть куда-то к щиколоткам. Решение костюмеры нашли быстро, прикрепив отвороты булавками к моим штанам. Прозорливые читатели уже, наверное, догадались, что произошло дальше: на протяжение всего спектакля Гулливер одной рукой активно жестикулировал, а другой поддерживал штаны, чтобы не оказаться в одних, простите, трусах в окружении детей младшего школьного возраста. Неловкая была бы ситуация, прямо скажем.

После такого конфуза успешной театральной карьере, казалось бы, ничего не могло помешать. В 2001 году в спектакле на английском языке по пьесе The Jest of Hahalaba Лорда Дансени я исполнил сразу две роли: самоуверенного дворецкого и злобного духа. До сих пор уверен, что создатели Downton Abbey где-то нашли запись, потому что некоторые их дворецкие до степени смешения похожи на моего.

В 2004 году я присоединился к постановке мюзикла про Тома Сойера, где сыграл школьного сторожа и пьяницу Меффа Поттера. По сюжету мой герой постоянно прикладывался к фляжке, куда я предусмотрительно налил чай. Спектакль мы давали три дня подряд и сначала все шло более-менее нормально. Я произносил текст в нужных местах, с дубовой грацией передвигался по сцене, прикладывался к фляжке, но что-то продолжало тревожить. Я понимал, что Мефф Поттер не раскрывается. Что-то его ограничивает. Зрители видели Илью Кабанова в смешном костюме с фляжкой, но никак не школьного сторожа и пьяницу. Решение я нашел быстро: к последнему третьему спектаклю я вероломно заменил чай во фляжке на гораздо более соответствующий образу героя виски.

И, знаете, Мефф Поттер раскрылся! Интонации стали увереннее, импровизации — смелее, место дубовой грации заняли почти кошачьи движения. Ко второму акту я понял, кто на самом деле был героем пьесы: конечно, не Том Сойер и даже не Бекки Тэтчер. Конечно, это была история Меффа Поттера, его страданий и поисков себя! Нужно было помочь зрителям понять это, так что я добавил от себя пару монологов, позаимствовал у других персонажей несколько реплик — моему герою они подходили гораздо больше. Я даже ввел Меффа Поттера в один из танцев, радикально осовременив несколько консервативную хореографию.

В общем, это была работа уровня «Золотой маски».

После спектакля ко мне подошел режиссер, по-отечески приобнял и сказал, что мое прочтение Поттера было, безусловно, интересно, но с алкоголем на сцене лучше завязать. На это я пойти не мог и в итоге надолго завязал со сценой.

С тех пор затянувшийся саббатикал я прервал лишь однажды, летом 2012 году, когда нелегкая судьба популярного блогера занесла меня на отборочный тур конкурса историй Grant’s True Tales в Новосибирске. Великолепная режиссерка Тина руководила процессом и смогла превратить мой рассказ о том, как мы с дедом охотились на барсука, в потенциальный хит. После пары стаканов спонсорского виски я выполз на сцену культового некогда бара «Труба» и рассказал эту историю так, что зрители просто не могли не проголосовать за меня, отправив в финал.

Пришлось ехать в Москву, где в студии «Дождя» собрались рассказчики со всей страны. Вел все это Сергей Чонишвили, почетным гостем был Леонид Парфенов, в зале собрались героини и герои светской хроники, а также дорогие собутыльники Саша и Антоша. Даже присутствие такой мощной группы поддержки не помогло повторить успех: финал я проиграл, но внутри было уже столько спонсорского виски, что расстраиваться было как-то глупо. Мы с товарищами реквизировали еще несколько бутылок, перешли мостик, сели на ступенях будущего бассейна «Москва» и принялись изо всех сил нарушать общественный порядок и оскорблять чувства верующих.

С другой стороны, чего еще ждать от театральной богемы!

Декорации

В детстве не бывает плохой погоды. Все детские воспоминания исключительно про ясные и солнечные дни.

Рано утром я просыпаюсь от яркого света в нашей квартире на Советской, которая выходит окнами на площадь Ленина. Кто-то из взрослых включил телевизор — там показывают первую серию «Гостьи из будущего». Белые декорации фильма сливаются с проникающим в окно комнаты светом — примерно так я представляю с тех пор будущее.

Или лежу на траве с соседскими девочками, мне семь лет, а им по четырнадцать. Разглядываем облака, угадываем в них очертания верблюдов и экскаваторов. Солнце, разумеется, ослепительно светит, ему даже облака не мешают.

В подростковых воспоминаниях больше дождя и сумерек, а следующие десять лет вообще в тумане. Но в последнее время прогулки по Memory lane снова наполнись светом — вспоминаю людей, поездки и события в обязательном ярком ореоле. Спишем это на приближающийся маразм.

Дед и мрамор

Дед мой однажды раздобыл где-то несколько центнеров мраморных обрезков. Ну, то есть, как раздобыл: стащил в карьере то, что осталось после заготовок камня для строительства новосибирского метро. Забрал, можно сказать, то, что плохо лежало.

Этим сокровищем — а для семилетнего меня мраморные обрезки выглядели именно что драгоценным кладом — он аккуратно выложил двор у своего дома. Так в Черепаново появился первый и, видимо, последний двор с мраморным полом.

Мраморный пол придавал особый шик любой деятельности деда. Думаю, он чувствовал себя римлянином, не меньше, каждый раз, когда лежал на этом полу, ремонтируя разваливающуюся на глазах древнюю «Шкоду». Она, кстати, была первой и на долгие годы последней иномаркой в Черепаново.

В начале шестидесятых дед где-то раздобыл кузов списанной скорой помощи — ну, то есть, как раздобыл: стащил наверняка, хотя по семейной легенде это был честный обмен. Якобы дед выменял «Шкоду» на старый мотоцикл «Урал» с коляской. Бабушка тогда решила, что дед сбрендил, махнув не глядя нормальный еще мотоцикл на ржавое корыто, которое и ездить-то не могло. Но для деда это была сделка века. Еще бы, ведь «Уралом» в Черепаново никого удивить было нельзя, а вот чехословацкая «Шкода» с белым кузовом могла стать — и в конце-концов стала — ценным активом. Он тщательно ее восстановил и эта трофейная в некотором смысле иномарка радовала всех окрестных мальчишек следующие двадцать лет. А сколько навоза можно было перевезти во вместительном багажнике!

Когда скорбный путь «Шкоды» подошел к концу и никакие заплатки уже не помогали, дед ее разобрал все на том же мраморном полу и превратил шкодные запчасти в более-менее новую «Волгу». Лучше бы купил машину на рынке как все нормальные люди, сказала тогда бабушка, но переубедить деда никто никогда не мог.

Тот старый дом, кстати, дед потом обменял на двухэтажный кирпичный коттедж, но мраморный пол во дворе, по слухам, сохраняется до сих пор как артефакт давно минувшей цивилизации.

Явка с повинной

Моя криминальная карьера началась чуть больше двадцати лет назад.

На дело мы пошли с летним приятелем Ромкой. Летним он был потому, что виделись мы исключительно во время каникул, когда оба приезжали из разных городов необъятной Родины в деревню к бабушкам. Ромка был на пару лет старше меня и жил с родителями на севере, то есть, человеком был опытным и авторитетным. Во многих вопросах я верил ему безоговорочно. Ромка взял на себя планирование операции. Целью был выбран соседский огород, хозяева которого дома почему-то появлялись редко.

Преодолев в начинающихся сумерках забор — с этим мы справились легко, благо за годы тренировок облазили, кажется, все доступные заборы в округе — мы пошли вдоль грядок к огромной яблоне. Ее ветки свисали почти до земли под тяжестью мелких ранеток — им и предстояло стать нашей добычей. Начав срывать запретные плоды, мы поняли, что забыли взять с собой рюкзак, сумку или хоть что-нибудь, куда можно было бы спрятать похищенное. Я запаниковал и малодушно предложил ретироваться.

Опытный Ромка быстро нашел решение: мы вывернули футболки и сложили яблоки в них. Пора было убираться с соседского огорода. Внезапно залаяли собаки, так что наше отступление больше походило на побег: толкая друг друга и наступая на грядки, мы добежали до забора, потеряв по дороге изрядную долю сорванных яблок. Оказавшись в безопасности своего двора, мы пересчитали добычу: я умудрился сохранить девять ранеток, у Романа осталось восемь. Не густо для такой опасной операции.

Где-то вдалеке раздались звуки милицейской сирены (возможно, впрочем, что за сирену мы приняли паровозный гудок на станции). Я чувствовал — нет, я знал — что это за мной. Жизнь моя закончилась, скользкая дорожка привела к ожидаемому финалу. Одно хорошо: в сентябре не придется идти в ненавистную школу.

Сердце колотилось, воображение рисовало суровые картины колонии для несовершеннолетних, куда нас теперь, конечно, должны были отправить. Зачем я только послушал этого дурака Ромку?! В конце концов, в нашем огороде росли точно такие же ранетки.

Решение пришло в голову быстро: нужно срочно сдаться на милость бабушки. Выдавив для порядка слезу, я рассказал ей о нашей краже. «Ранетки-то хоть попробовали?» — строго спросила бабуля. «Угу, кислые» — ответил я. «Так всегда бывает с ворованными вещами» — мудро заключила бабушка. Сидевший рядом дедушка отвернулся, скрывая улыбку.

Сам еврей

Матушка рассказывала, что знакомые, узнав, что она собирается назвать сына — меня, то есть — Ильей, в ужасе пытались отговорить молодую мать: «Это же еврейское имя!»

Позже, в шестом или седьмом классе, я умудрился действительно стать жертвой антисемитизма. Одноклассники, пытаясь задеть, обзывали меня евреем и показывали пальцем. Было очень обидно, но я мужественно смахивал слезы и дерзко отвечал самому старшему обидчику «Сам еврей!»

Потом приходилось, конечно, бежать.

Демонстрационные версии

Больше всего на свете в детстве я любил ходить на демонстрации. Кумачовые транспаранты, понятные ребенку лозунги вроде «Миру — мир», которые так хорошо рифмовались со знакомым по букварю «Мама мыла раму», непривычно радостные лица взрослых. Повзрослев и набравшись жизненного опыта — примерно годам к двенадцати — я догадался, что причинами радости были, в основном, лишний выходной и пронесенные на митинг фляжки со спиртным, но атмосферу безудержного счастья, ассоциировавшуюся с демонстрациями, это уже не могло испортить.

В мае 1995 года я участвовал в самой важной демонстрации первой половины своей жизни. На главной площади Черепаново отмечали пятидесятилетие победы в Великой отечественной войны и это был последний искренний юбилей на моей памяти. Живых ветеранов было много, а георгиевских ленточек еще не придумали. Из динамиков доносился бодрый голос Лещенко, на сцене стояли какие-то официальные лица, но мне гораздо интереснее казалась полевая кухня с пресной кашей и сладким чаем. Я стоял у этой кухни, смотрел снизу вверх на крепких еще фронтовиков и чувствовал себя маленькой частью большой истории.

Что и говорить, я очень любил демонстрации. Возможно, именно поэтому демонстрации, митинги, пикеты и прочие акции разного масштаба преследуют меня до сих пор, словно повторяющийся кошмар. Куда бы я не поехал, мне обязательно встретятся политически активные граждане.

Пару лет назад в Одессе на одной узкой улице шли плечом к плечу две колонны. Одна, состоявшая преимущественно из пожилых православных старушек и всем видом напоминающих завязавших алкоголиков мужчин средних лет, скандировала богоугодные лозунги и вздымала к небу флаги с иконами. Студенты-очкарики и, в общем, такие же бывшие аддикты из второй колонны угрюмо бормотали что-то насчет того, что бога нет, а их плакаты явно подражали творческому стилю художника Лоскутова. Эти противоположности время от времени недобро посматривали друг на друга, но, в целом, маршировали дружно и без конфликтов. Одесса всегда была городом контрастов, хотя терпимости к ценностям соседей там, кажется, с годами стало меньше.

Прохладным ноябрьским днем 2013 года я оказался в Киеве во время первой масштабной акции сторонников евроинтеграции. Десятки тысяч человек шли по Крещатику и я опять чувствовал себя частью истории. Митингующие еще не знали о том, что скоро многим из них придется ночевать на Майдане, а полгода спустя их страну будет сложно узнать. Эхо той многотысячной демонстрации я наблюдал в Варшаве 9 мая, когда посвященные какой-то важной дате в истории Евросоюза митинг стал акцией в поддержку Украины. История и география иногда переплетаются в странной конфигурации.

Минувшей весной в Гонконге я стал свидетелем того, как потрепанные жизнью молодые люди оккупировали тротуар перед одним из международных банков. Судя по плакатам и отрывочным мегафонным репликам, они требовали политической реформы в Гонконге. В материковом Китае их за это, наверное, расстреляли бы, но на этом островке свободы география на какое-то время пришла на помощь истории.

Кульминацией моего демонстрационного туризма стала, как водится, поездка в Израиль, где я случайно стал частью стотысячного гей-парада. У меня вообще богатая история отношений с гей культурой. Лет десять назад в эфире какого-то ток-шоу на местном телевидении я убедительно доказывал необходимость легализации однополых браков. Зрители в студии не вдохновились моим либеральным порывом, а знакомые матушки еще долго звонили ей, снисходительно интересуясь, не педик ли Илюша.

В солнечном Тель-Авиве радужный муравейник загорелых мужчин и женщин увлек меня за собой и вырваться из этого кошмара российских депутатов было невозможно. Я пританцовывал под какую-то жуткую музыку, махал рукой бородатым трансвеститам, улыбался задорным еврейкам в бикини и внимательно рассматривал наклейки Fuck me, Kiss my, I love girls и Spank me на животах, бедрах и спинах этих веселых людей.

Столько радостных лиц в одном месте я не видел со времен советских демонстраций.

Как я писал пьесу

Давным-давно — речь действительно идет об очень далеких событиях, ведь произошли они в самом начале века — я решил войти в историю, написав пьесу по мотивам творчества Ника Кейва. Впрочем, «решил» — это громко сказано, скорее, дал себя убедить, что такая пьеса должна появиться и написать ее непременно нужно мне.

Речь в пьесе, если память меня не подводит, шла о судьбе одинокого художника, живущего на чердаке и никогда не покидающего свою, так сказать, квартиру. Не очень понятно теперь, почему именно он так привязался к своей каморке — вполне возможно, этот момент в пьесе был застенчиво обойден вниманием.

Однажды наш герой, которого звали, разумеется, Николас, увидел с высоты своего чердака проходившую мимо девушку и, как это часто случается с одинокими художниками, влюбился в нее. Перед ним встает трудный выбор — выйти из своего убежища, которое, напомним, он не покидает уже хрен знает сколько, и бежать за любовью своей жизни, или остаться и рефлексировать об этом еще лет двадцать.

Мироздание оказалось благосклонно к потенциальным читателям и зрителям — пьеса не только никогда не была дописана, но и даже начата не была. Много лет спустя я узнал о существовании хичкоковского «Окна во двор». Классик и здесь нас обошел.

Облака

print-cloud

В детстве было важное развлечение из разряда тех, что по мере взросления теряют значительную долю очарования: разглядывать облака, находя в них осмысленные фигуры. Вот утка, вот бородатый дед, а там проплыла пожарная машина. Облака двигались по небу, их форма менялась; следить за ними можно было бесконечно долго. Меня обычно хватало минут на сорок.

Больше двадцати лет назад, когда мне было лет семь или восемь, в деревне у бабушки с дедушкой я завел двух подружек. Их звали Наташа и, вероятно, Даша, им было по пятнадцать лет — и они, если я помню все верно, были очень красивыми. Так что правильнее будет сказать, что это не я их завел, а они меня. Не знаю, зачем они проводили с ребенком так много времени, но готов списать это на свое врожденное чувство юмора.

Одно из главных воспоминаний о том прекрасном времени (наравне, конечно, с первым похмельем после дня рождения одной из подружек — мне, напомню, тогда было лет семь): мы втроем лежим на траве во дворе дома Даши или Наташи, читаем вслух журнал «Пионер» и рассматриваем облака.

Я до сих пор помню статью из «Пионера» про Элтона Джона (тогда это имя ни о чем мне не говорило, но розовые очки память зафиксировала), помню запахи (тем летом во дворе высадили мяту, поэтому мятный запах до сих пор напоминает мне о подружках) и разговоры обо всем на свете. И, конечно, облака.

Прошло больше двадцати лет, я много слушал Элтона Джона и еще больше времени провел с разными девушками, но таким сосредоточенным разглядыванием облаков уже не занимался.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Крутой Уокмен

print-walkman

Впервые кассетный плеер я увидел в конце восьмидесятых, когда батюшка принес домой конфискованный у расхитителей социалистической собственности видеомагнитофон. В фильме «Назад в будущее», который я тогда посмотрел раз восемь, уокмен и скейтборд были главными атрибутами крутости главного героя. Я очень хотел, чтобы у меня появились плеер и скейт.

Примерно в то же время у моей тетушки образовался новый ухажер, невероятно крутой по всем показателям. Он был матросом, носил длинные волосы, умел кататься на скейте и слушал плеер — какую-то советскую раздолбайку, перевязанную изолентой. Но это был настоящий плеер, совсем как у Марти Макфлая. В моих глазах новый тетин ухажер был почти небожителем. Я очень хотел, чтобы тетя вышла замуж за этого длинноволосого матроса со скейтбордом.

Ближе к середине девяностых я неожиданно обрел собственный плеер — дедушка где-то откопал произведенный на заводе «Вега» аппарат, который весил почти полкило и интересным образом обращался с пленкой. Почти каждая прослушиваемая на нем песня звучала как кошачьи завывания, но это не сильно смущало. У меня появился плеер! Это было очень круто. Не помню, какие именно кассеты были тогда в моем распоряжении, боюсь, одной из них оказался сборник хитов Вадима Казаченко.

Потом пришло время другой музыки. В 1996 году родители подарили фирменный уокмен. Маленькая черная коробочка была оборудована эквалайзером, а слушал я тогда в основном Bad Boys Blue и Smokie. В конце XX века ее сменил уже CD-плеер, а мои музыкальные пристрастия сместились в сторону Guns’n’Roses. С тех прошло почти пятнадцать лет, плееры стали меньше микро калькуляторов, которыми мы пользовались в школе, а внутри них такая крутая начинка, что ими можно, вероятно, запускать ракеты в космос. О музыке в таких условиях говорить как-то неловко.

Как-то слишком быстро мы перешли из аналогового мира в цифровой. Больше всего меня беспокоит исчезновение кнопок. Веками мы взаимодействовали с миром через физические контакты: дергали за веревочки, тянули рычаги, нажимали, наконец, на кнопки. А на что нажимать сейчас? Разве что вызвать лифт пока еще можно с помощью старой доброй кнопки, но столько этим лифтам осталось? Лет пять, максимум. Потом будем насвистывать номер нужного этажа или выводить пальцем закорючку на стекле.

Редкое удовольствие: отходить ко сну под музыку. Как это выглядело раньше? Наушники на голове, уокмен под подушкой, громкость регулируется колесиком, песни нужно перематывать кнопками. Сейчас же за музыку отвечает бездушный кусок высокотехнологичного стекла, которым на ощупь уже не поуправляешь, а что такое «перемотка» детям объяснить вообще невозможно.

В детстве я время от времени приходил на работу к бабушке, трудившейся главным бухгалтером на автобазе, и играл там со счетами. Я плохо представляю, как объяснить юным читателям, что такое «счеты», но все же попробую. Когда еще не было калькуляторов, арифметические действия выполнялись в уме или на счетах… Что? Объяснить, что такое «калькуляторы»?

На глазах одного поколения счеты уступили место дронам. Как это вообще возможно? Где общественная дискуссия по этому поводу? Где рефлексия? В какой момент научно-технический прогресс перестал быть поводом для разговора и стал чем-то вроде сменой обоев на рабочем столе (еще один пример новой лексики; представьте лет двадцать назад фразу «обои на рабочем столе»)?

Впрочем, я отвлекся.

Тетя в конце концов вышла замуж за длинноволосого. Почти сразу после свадьбы он подстригся, а вскоре после рождения сына забросил работу матросом. Скейт он продал, кажется, еще в восьмидесятых.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.