Print — Дорогие россияне

Давай поженимся

Насте Парфеновой.

«Давай поженимся!» — сказал мой дедушка моей бабушке пятьдесят четыре года назад. Тогда, конечно, он еще не был моим дедушкой, а она не была бабушкой — я появился на свет парой десятилетий позже. Так что будем использовать имена, которыми они сами называли тогда друг друга.

«Давай поженимся!» — предложил Юра своей подруге Рае. Юре — двадцать пять, Рая на шесть лет моложе. Они дружили больше года — пили чай, ходили на танцы и в кино, где ревнивый Юра выкупал билеты на соседние места, чтобы другие парни не садились рядом с его любимой. Рая работала в райцентре, Юра жил в деревушке в восемнадцати километрах от нее и регулярно приезжал в гости на служебной «Победе». Начальник Раи однажды сказал ей, что сжигающий такими темпами государственный бензин ухажер рано или поздно разорит родной район.

Юра, трудившийся шофером в сельсовете, был серьезным молодым человеком — обещаний зря не давал и слово держал. И он твердо решил жениться на Рае. Юная Рая не думала пока о семье, но ухаживания взрослого и красивого парня ей, конечно, льстили.

Юрку в районе знали как сына Горицына — фельдшера, который больше двадцати лет лечил жителей окрестных сел от всех болезней, включая душевные травмы. Старший Горицын погиб на фронте в 1942 году. Уважение к нему со стороны земляков перешло по наследству к детям, так что все считали, что Рае с Юрой повезло.

Когда в октябре тысяча девятьсот шестидесятого года Юра предложил подруге пожениться, она не сразу нашлась, что ответить. Отказать — значит обидеть, да и Юрка ей, в общем, нравился. Но выйти за него, уйти из дома старшей сестры и жить с мужем… Взрослая жизнь пугала. Отведя взгляд в сторону, Рая наконец ответила, что против свадьбы она ничего не имеет и согласилась бы на Юркино предложение, но вот ЗАГС ей не нравится.

— Не хочу в ЗАГС, стесняюсь, — сказала девушка. — Вот если бы можно было без него… — Ей казалось, что таким ответом она охладит пыл жениха и отложит решение сложного вопроса на некоторое время.

— Давай паспорт! — потребовал он. — Отвезу в сельсовет, Петька нас распишет. — Петька был лучшим другом Юры и по совместительству председателем сельсовета.

Шутки и озорство Горицына были всем известны, и Рая торжественно вручила парню свой паспорт. В конце концов, даже интересно, что он придумает в этот раз.

Прошло несколько дней. Сердечко Раи покалывало — а вдруг!.. Юра, конечно, тот еще шутник, но кто его знает…

В следующую субботу Рая не пошла на танцы — предчувствие заставило остаться дома. Интуиция не подвела — вечером Юра приехал к ней в гости на служебной «Победе». Остановил машину у крыльца, зашел в дом.

Рая впервые увидела друга в костюме и туфлях — своих у него точно не было, значит взял у кого-то из друзей. Сердечко ее уже не покалывало, а отчаянно колотилось.

— Вот! — сказал Юра, протягивая два паспорта и свидетельство о браке, подписанное председателем сельсовета.

Рая села на диван. Юра присел рядом.

Так поженились дедушка и бабушка.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Страх полетов

Люди не приспособлены к путешествиям. Человек привык обитать на одном месте в течение многих поколений, а путешествия — особенно их авиационная разновидность — пугают спрятавшегося в наших генах домоседа. Даже если вы летаете несколько раз в неделю, всем говорите, что обожаете полеты, а все города слились в одну смазанную картинку за окном такси от аэропорта до отеля, где-то глубоко внутри все равно сидит червячок «А что если?» — и вы напряженно сжимаете пальцы ног во время взлета и посадки.

Красивая девушка рядом и вовсе не пытается скрыть страх, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки. Вы можете взять ее за руку, сказать, что все будет хорошо, и блеснуть цифрами из статистики, доказывающими ваш тезис о безопасности авиаперевозок. Звучит не очень убедительно, но испуганная соседка, скорее всего, поверит, ведь выбора у нее нет. Это могло бы стать началом романа или как минимум хорошенькой интрижкой, но вы берете наушники и отворачиваетесь к иллюминатору, включив Guns’n’Roses. После чего красивую девушку начинает успокаивать сидящий через проход яппи.

Круглолицый тюфяк в сером джемпере отчаянно кряхтит у вас за спиной. Он в традиционном ужасе от предстоящего полета, но почему-то произвел хорошее впечатление на стойке регистрации. В результате кряхтящего аэрофоба посадили у аварийного выхода. Теперь он увлеченно штудирует дополнительную инструкцию по безопасности, тайком прикладываясь к пронесенной на борт фляжке с коньяком.

Оказавшись в салоне самолета, мы испытываем сразу несколько разновидностей страха: и боязнь высоты, и страх того, чего не можем контролировать, и, наконец, древний ужас перед лицом неизвестности, мешавший когда-то первобытным людям заходить в темные пещеры.

Мы боимся путешествовать и одновременно вынуждены жить с врожденной тягой к перемене мест и великим географическим открытиям. Наши предки побороли страх неизвестности, вышли из Африки и постепенно заселили планету. Тысячелетия спустя последователи этих первооткрывателей, забыв о страхе перед стихией, колонизировали все континенты и побывали на Луне.

Сегодня миллионы людей каждый день преодолевают страх, сдают багаж, проходят досмотр, выпивают пару бокалов виски и мужественно занимают места согласно посадочным талонам внутри железной машины, принцип работы которой они лишь отдаленно понимают в самых общих чертах. Мы делаем все это, чтобы провести отпуск с дальними родственниками, заключить выгодный контракт, сходить на представление Cirque du Soleil, погулять на свадьбе школьных друзей или увидеть любимого человека.

Мечтаем о путешествиях, которые нервируют. Хотим оказаться там, где никогда не были, чтобы похвастаться в социальных сетях фотографиями из серии «Я со слоном».

Пункт назначения не важен — мы будем путешествовать всегда, будь это экспедиция в соседнюю деревню или кругосветный трип. Ну а страх полетов всегда можно заглушить коньяком.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Каталонские старики

Древний усатый старик, опираясь на тросточку, идет по тротуару, толкая перед собой тележку, в которой из вещей — только старый кассетный магнитофон внушительных размеров. Магнитофон работает, немногочисленные прохожие слушают вместе со стариком его мелодии. Время от времени этот столетний меломан останавливается, делает музыку громче, качает головой и, кажется, пытается пританцовывать. Очень уж ему нравится музыка.

Сегодня есть поколение айподов, когда-то было поколение счастливых обладателей уокменов, а еще есть этот дед, таскающий всюду с собой музыку в тележке и отдувающийся за все столетнее поколение, из которого он остался чуть ли не один.

Лысый старичок с окладистой седой бородкой заходит в кафе, здоровается с официантами, садится за стол, заказывает кофе с молоком и рогалик, раскрывает газету и начинает изучать сводку спортивных новостей. Судя по всему, этот ритуал он ежедневно повторяет в течение последних лет шестидесяти. Когда официант приносит ему заказ, пожилой болельщик несколько раз встряхивает пакетик с сахаром, после чего высыпает его в чашку с кофе и долго, даже слишком долго размешивает напиток ложечкой. Потом он отламывает кусок булочки, обмакивает в кофе и только после этого отправляет его в рот. Я прекрасно понимаю старика: эта нехитрая операция раскрывает банальный рогалик с совершенно новой стороны, добавляя ему молочно-кофейной сладости и размягчая текстуру.

Покончив с выпечкой и кофе, дед возвращается к газете и внезапно — в размеренной атмосфере утреннего кафе его жест получается особенно неожиданным — хлопает ладонью по столу. Кажется, старик опять не угадал со ставкой. Немногочисленные посетители даже не оборачиваются — к череде неудач кофейного деда здесь давно привыкли.

Крошечная старушка увлеченно рассказывает что-то окружившим ее детям. Ребятишкам не больше десяти-одиннадцати лет, но почти все они на голову выше разговорчивой бабуси. Они очень внимательно слушают ее, время от времени поворачиваясь и следуя взглядом за ее активной жестикуляцией. Старушка улыбается и, судя по всему, страшно горда собой — такое внимание юношества ей очень льстит.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Облака

В детстве было важное развлечение из разряда тех, что по мере взросления теряют значительную долю очарования: разглядывать облака, находя в них осмысленные фигуры. Вот утка, вот бородатый дед, а там проплыла пожарная машина. Облака двигались по небу, их форма менялась; следить за ними можно было бесконечно долго. Меня обычно хватало минут на сорок.

Больше двадцати лет назад, когда мне было лет семь или восемь, в деревне у бабушки с дедушкой я завел двух подружек. Их звали Наташа и, вероятно, Даша, им было по пятнадцать лет — и они, если я помню все верно, были очень красивыми. Так что правильнее будет сказать, что это не я их завел, а они меня. Не знаю, зачем они проводили с ребенком так много времени, но готов списать это на свое врожденное чувство юмора.

Одно из главных воспоминаний о том прекрасном времени (наравне, конечно, с первым похмельем после дня рождения одной из подружек — мне, напомню, тогда было лет семь): мы втроем лежим на траве во дворе дома Даши или Наташи, читаем вслух журнал «Пионер» и рассматриваем облака.

Я до сих пор помню статью из «Пионера» про Элтона Джона (тогда это имя ни о чем мне не говорило, но розовые очки память зафиксировала), помню запахи (тем летом во дворе высадили мяту, поэтому мятный запах до сих пор напоминает мне о подружках) и разговоры обо всем на свете. И, конечно, облака.

Прошло больше двадцати лет, я много слушал Элтона Джона и еще больше времени провел с разными девушками, но таким сосредоточенным разглядыванием облаков уже не занимался.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Экстраверт

Одна слишком мудрая для своих юных лет девушка назвала меня на днях экстравертом. Я решил, что это или сарказм или оскорбление, потому что привык считать себя кем угодно — мудаком, городским сумасшедшим, долговязым растяпой — но никак не экстравертом. Кажется, психологическая лженаука учит, что экстравертность как-то связана с общительностью. Это точно не про меня.

Я стараюсь минимизировать общение и с близкими людьми, не говоря уже о незнакомцах. Провести несколько дней в одиночестве, разбирая подшивки старых журналов — идеальное времяпровождение для меня. Иногда, правда, приходится контактировать с окружающим миром; в такие моменты, случается, происходят цивилизационные конфликты.

Конечно, не я один притягиваю к себе безумцев. Мой добрый друг, которого мы в целях конспирации назовем Ильей Сергеевичем, считает себя магнитом для умалишенных всех мастей. То его примут за Берию, то попытаются продать топор. Очень веселая жизнь у моего доброго друга.

Ко мне сумасшедшие тоже, бывает, пристают, но с меньшей выдумкой. В конце прошлого века в петербуржском метрополитене ко мне привязался мужчина в возрасте и лосинах. В одной руке он держал цифровую камеру, редкую для конца прошлого века, в другой — маленькую лохматую собаку в оранжевой жилетке. Мужчина настойчиво интересовался моей жизнью, предлагал сфотографироваться с собачкой, после чего сунул в руку свою визитку с золотыми вензелями и пригласил на оргию. Я выскочил из вагона за несколько станций до пункта назначения, после чего выбросил визитку. На оргию я не пошел.

Но я привлекаю не только экстравагантных извращенцев, но и приличных с виду людей. Встречи с ними чаще всего происходят в самолетах, где обычно нет возможности сбежать от навязчивого соседа. Впрочем, не стоит меня жалеть — такие контакты порой весьма приятны.

Однажды почти весь полет от Москвы до Новосибирска на моем плече спала очаровательная, если не сказать больше, девушка. Это стало одним из главных эротических переживаний 2005 года, хотя в силу врожденных скромности и глупости и так и не смог извлечь выгоды из комфортности собственного плеча. Пару лет спустя во время полета на мне спал уже целый медиамагнат и развратный шоумен. Его трехчасовое мерное посапывание у меня под боком я не склонен относить к разряду эротики, хотя определенные переживания были.

В самолетах люди часто открываются с неожиданной стороны. После того, как пассажиры рейса Гонконг-Москва разобрались с ужином (курица со спагетти или креветки с рисом), бортпроводники начали предлагать горячие напитки.

— Чай, кофе? — спросила невысокая брюнетка с большими, очень большими накладными ресницами.

— Кофе с молоком, пожалуйста, — ответил я, потому что всегда в полете пью кофе с молоком.

— Дима, сделай кофе с молоком, — обратилась девушка к своему коллеге, ухоженному блондину со щетиной и несколько отрешенным взглядом.

— Черный? — уточнил Дима.

Брюнетка, видимо, привыкла к странным реакциям Димы, но тут он превзошел себя.

— Да, черный кофе. С молоком. И с лимоном, — саркастично ответила она и разве что по голове не погладила несчастного Диму. Пока отрешенный юноша добавлял молоко в черный кофе, она, улыбнувшись, добавила:

— У меня пассажир однажды заказал кофе с молоком и лимоном. Я думала, такого не бывает в жизни. Пыталась отговорить, но они же настойчивыми бывают, ты знаешь. В итоге у него кофе свернулся такими комочками. Но ничего, поблагодарил и выпил.

На высоте десять тысяч метров многие начинают вести себя странно.

Один из самых странных соседей встретился мне лет десять назад. Я летел в прекрасный постреволюционный Киев навстречу виртуальной любви, думал только о ней и не обращал внимания на то, что происходило по сторонам.

— Почти вертикально взлетел, — веско крякнул вдруг грузный сосед слева. — Наверняка бывший военный летчик за штурвалом, их так учат взлетать.

Мы разговорились. Грузный сосед представился директором оборонного завода и сказал, что летит в столицу на несколько часов: «Получу в министерстве медали для работяг — и вечером обратно». Мы пили красное вино, обсуждали губернатора и танки, он жаловался на здоровье, а я уважительно кивал. Обменявшись по приземлении визитками, мы расстались едва ли не друзьями.

Несколько лет спустя я увидел грузного соседа по телевизору. Директора арестовали по какой-то экономической статье. Летать в столицу за медалями будут другие.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Шесть дней в Далмации

Ничего не понимаю. Я совершенно ничего не понимаю. Не могу понять, что я здесь делаю. Не знаю, куда себя деть. Я всем мешаю и, вероятно, со стороны напоминаю напуганного утенка. Я не разбираюсь в окружающих меня штуковинах и их странных названиях. Стаксель?.. Уверен, это столярный инструмент. Слово «грот» напоминает о крепком алкоголе, а «шкот» звучит как оскорбление.

Я нахожусь на побережье Хорватии, в Далмации, где на борту яхты Luka X мне предстоит провести шесть дней. Веры в благополучный исход предприятия уже не осталось.

Интересно, что означает буква «Х» в названии нашей лодки. Порядковый номер? Секретный код? Тонкий намек на страну пребывания? Скорее всего, это первая буква в слове «херовый» — именно таким матросом я оказался.

III

У меня все болит. Болят пальцы рук, да и сами руки скажем прямо, болят. Ноги покрыты синяками, о которых можно написать эротический роман «Пятьдесят оттенков сизого». Болит поясница — передвигаться я теперь могу чрезвычайно медленно, согнувшись, к тому же — в три погибели. Даже зуб заболел зачем-то.

Очевидно, о дальнейшем участии в регате придется забыть. Меня спишут на берег, где я, скорее всего, сопьюсь, заведу немого попугая и сгину в полнейшем забвении. Моя команда продолжит гонку без меня, наверняка победит, и никто сначала даже не заметит моего отсутствия. Потом, вероятно, кто-нибудь вспомнит, что этот долговязый неуклюжий дрищ с испуганными глазами в какой-то момент перестал путаться под ногами, но никого не будет заботить то, куда он делся и был ли вообще.

Я рисую себе этот печальный финал, одной рукой поддерживая больную челюсть, другой прихватив стонущую поясницу.

Чтобы побороть хворь, я отправился на поиски аптеки та. в городке Водице, в марине которого мы остановились переночевать. Аптека нашлась довольно быстро, правда, пришлось подождать минут двадцать, пока столетний старик обсудит с очаровательной аптекаршей свою обширную историю болезни.

К слову об аптекарше. Она была удивительна красива. Высокая загорелая брюнетка с тонкими чертами лица и хитрым взглядом. Невероятно красивая хорватка, что, вообще говоря, большая редкость — если мужчины в Хорватии все сплошь средиземноморские аполлоны, то женщины обычно напоминают старуху Шапокляк. Но мне повезло — в аптеке Водице в тот день работала самая красивая хорватка.

Эта мисс Далмация внимательно выслушала мои жалобы на поясницу, зубы и суставы, после чего посоветовала самое сильное, по ее словам, обезболивающее. «Из ит стронг?» — уточнил я. Начнет действовать через пять минут, пообещала хорватская Афродита.

И не обманула — следующие несколько дней я функционировал исключительно благодаря ее таблеткам. Кажется, под их действием я даже начал лучше выполнять свои обязанности на палубе.

Хотя, возможно, так на меня подействовала ее красота.

Моя бесполезность и никчемность медленно меня убивает. Я пытаюсь отличиться, отважно выполняя команды шкипера, но каждый раз то веревка вылетит из рук, то, по недомыслию, я путаю правый борт с левым. На месте капитана я давно отправил бы себя на корм рыбам.

Пытаясь спасти остатки репутации и заслужить хоть каплю уважения, я решаю проявить кулинарные таланты, оккупировав на несколько дней камбуз. Приготовив для начала рагу, я размялся на своем фирменном томатном супе, после чего соорудил борщ, а закончил подход к плите на четвертый день курицей с рисом.

Томатный суп — это, вероятно, мое единственное заметное жизненное достижение. Реконструировав рецепт блюда, встречавшегося мне в паре новосибирских заведений, я постепенно разработал несколько надстроек к этому простейшему — помидоры и лук — базису. Томатный суп я готовлю на курином или говяжьем бульоне, в него можно добавлять мидии или креветки, болгарский перец или, скажем прямо, все, что душе угодно. Одно из важнейших достоинств этого супа — его можно приготовить минут за сорок.

На яхтенном камбузе я быстро сообразил одну из самых банальных версий супчика: без мидий и перца, но с кусочками говядины и томатной пастой.
Команде суп понравился. Кто-то даже съел три порции. Моя репутация спасена, чувство собственного достоинство несмело приподнялось из окопа, куда его загнали неудачи первых дней.

Все хвалят прибрежные рестораны Далмации. Легко догадаться почему: всегда свежие морепродукты, рыба и овощи, повара, которые, кажется, родились с ложкой во рту и ножом в руках, да дешевое вино изрядно ублажает вкусовые рецепторы.

Мы были в трех ресторанах в трех разных маринах — в Скрадине, Биограде и на острове Жут. Везде я заказывал рыбную уху. Нужно обязательно уточнять, что вы хотите именно рыбную уху, потому что «уха» по-хорватски — это вообще любой суп, а «рыбна юха» — это как раз привычная русскому вкусу уха. Так вот, далматинская уха была, конечно, хороша, но явно уступала той, что готовит мой батюшка. Уха там механистическая, формальная, а мы привыкли к более душевному набору ингредиентов.

В общем, приморские рестораны меня не впечатлили.

Все действительно свежее, повара отличные, но души в приготовленной еде не чувствуется. Обо всем этом я не стал говорить своему другу Нино, который накануне отъезда взял с нас обещание проинспектировать кухню Далмации и всячески ее нахваливал.

VII

В Загребе все знают Нино. Его узнают официанты, случайные прохожие пытаются пожать ему руку, а начальник бутафорской конной гвардии — появившегося недавно туристического аттракциона — уважительно отдает Нино честь.

Все эти люди, как и, полагаю, тысячи других, видят его каждую пятницу в прямом эфире национального телевидения, где он в компании четырех товарищей с разными убеждениями и опытом рассказывает хорватам о событиях в стране и мире. Судя по кивкам, похлопываниям по плечу и возгласам «Господин Нино!», это очень популярная передача.

Нино — это тридцатисемилетний профессор итальянской литературы в Загребском университете. Двухметровый брюнет, он в любой компании почти наверняка оказывается на голову выше остальных. Он жалуется на то, что большая часть его «группиз», фанаток, появившихся после начала телекарьеры, это женщины «от пятидесяти до ста пятидесяти лет».

Нино — консерватор, он не согласен с правительственным курсом на евроинтеграцию и тотальную приватизацию промышленности. Вероятно, поэтому руководство канала решило закрыть его передачу накануне очередных выборов. Правительство солнечной Хорватии, как и заснеженной России, не любит, когда его критикуют в прямом эфире.

VIII

Дельфины, конечно, невероятные создания. Сухопутные крысы вроде меня привыкли видеть их только на картинках да в передаче «В мире животных»; в Далмации же они выныривают в трех метрах от тебя. Во время долгих переходов от одного острова к другому поиск дельфинов стал нашим главным развлечением. Если не дремать, можно легко увидеть полдюжины за полчаса.

Впрочем, человеческой заслуги в этих контактах почти нет: судя по всему, дельфинам крайне интересно, что же за посудины бороздят их моря, и они с интересом сопровождают каждую яхту.

Постепенно я начала понимать разговоры шкипера и его опытных друзей-яхтсменов. То, что раньше казалось тарабарщиной из русского мата и голландских морских терминов, начало обретать смысл. Я освоил несколько функций на лодке и, кажется, приблизился к пониманию причинно-следственных связей между веревками и парусами.

Я знаю, как ставить спинакер, умею убирать грот, выучил один морской узел и могу объяснить, как проверить уровень воды и топлива на лодке. Вряд ли эти навыки пригодятся мне на суше, но это определенно глоток свежего воздуха в моей городской рутине, состоящей из текстов, социальных сетей и сериалов канала HBO.

Шесть дней в Далмации — не самое плохое время в моей жизни. Яхтсменом за это время мне стать, конечно, не удалось, зато теперь могу считать себя далматинцем.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Крутой Уокмен

Впервые кассетный плеер я увидел в конце восьмидесятых, когда батюшка принес домой конфискованный у расхитителей социалистической собственности видеомагнитофон. В фильме «Назад в будущее», который я тогда посмотрел раз восемь, уокмен и скейтборд были главными атрибутами крутости главного героя. Я очень хотел, чтобы у меня появились плеер и скейт.

Примерно в то же время у моей тетушки образовался новый ухажер, невероятно крутой по всем показателям. Он был матросом, носил длинные волосы, умел кататься на скейте и слушал плеер — какую-то советскую раздолбайку, перевязанную изолентой. Но это был настоящий плеер, совсем как у Марти Макфлая. В моих глазах новый тетин ухажер был почти небожителем. Я очень хотел, чтобы тетя вышла замуж за этого длинноволосого матроса со скейтбордом.

Ближе к середине девяностых я неожиданно обрел собственный плеер — дедушка где-то откопал произведенный на заводе «Вега» аппарат, который весил почти полкило и интересным образом обращался с пленкой. Почти каждая прослушиваемая на нем песня звучала как кошачьи завывания, но это не сильно смущало. У меня появился плеер! Это было очень круто. Не помню, какие именно кассеты были тогда в моем распоряжении, боюсь, одной из них оказался сборник хитов Вадима Казаченко.

Потом пришло время другой музыки. В 1996 году родители подарили фирменный уокмен. Маленькая черная коробочка была оборудована эквалайзером, а слушал я тогда в основном Bad Boys Blue и Smokie. В конце XX века ее сменил уже CD-плеер, а мои музыкальные пристрастия сместились в сторону Guns’n’Roses. С тех прошло почти пятнадцать лет, плееры стали меньше микро калькуляторов, которыми мы пользовались в школе, а внутри них такая крутая начинка, что ими можно, вероятно, запускать ракеты в космос. О музыке в таких условиях говорить как-то неловко.

Как-то слишком быстро мы перешли из аналогового мира в цифровой. Больше всего меня беспокоит исчезновение кнопок. Веками мы взаимодействовали с миром через физические контакты: дергали за веревочки, тянули рычаги, нажимали, наконец, на кнопки. А на что нажимать сейчас? Разве что вызвать лифт пока еще можно с помощью старой доброй кнопки, но столько этим лифтам осталось? Лет пять, максимум. Потом будем насвистывать номер нужного этажа или выводить пальцем закорючку на стекле.

Редкое удовольствие: отходить ко сну под музыку. Как это выглядело раньше? Наушники на голове, уокмен под подушкой, громкость регулируется колесиком, песни нужно перематывать кнопками. Сейчас же за музыку отвечает бездушный кусок высокотехнологичного стекла, которым на ощупь уже не поуправляешь, а что такое «перемотка» детям объяснить вообще невозможно.

В детстве я время от времени приходил на работу к бабушке, трудившейся главным бухгалтером на автобазе, и играл там со счетами. Я плохо представляю, как объяснить юным читателям, что такое «счеты», но все же попробую. Когда еще не было калькуляторов, арифметические действия выполнялись в уме или на счетах… Что? Объяснить, что такое «калькуляторы»?

На глазах одного поколения счеты уступили место дронам. Как это вообще возможно? Где общественная дискуссия по этому поводу? Где рефлексия? В какой момент научно-технический прогресс перестал быть поводом для разговора и стал чем-то вроде сменой обоев на рабочем столе (еще один пример новой лексики; представьте лет двадцать назад фразу «обои на рабочем столе»)?

Впрочем, я отвлекся.

Тетя в конце концов вышла замуж за длинноволосого. Почти сразу после свадьбы он подстригся, а вскоре после рождения сына забросил работу матросом. Скейт он продал, кажется, еще в восьмидесятых.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Хитрые звери, добрые люди

У главного редактора барабинской районной газеты есть знакомая коза. Он ее встречает едва ли не каждый раз, когда ходит на охоту. Эта коза — немезида здешних охотников. Никому еще не удавалось ее подстрелить, каждый раз она оказывается хитрее. Бывает, рассказывал редактор, видишь эту козу издалека в кустах, где она прячется в паре метров от очередного бедолаги с ружьем, словно пропуская его. Пройдет охотник мимо — тогда и коза отправится по своим делам. Посмеиваясь, видимо, над незадачливыми людьми.

За последние года умная коза вырастила уже два поколения таких же умных козлят. Говорят, лисы тоже стали умнее. Раньше, пока не было снегоходов, на них охотились прямо в поле, на снежной целине. За несколько лет лисы приспособились прятаться в кустах и камыше, так что барабинские охотники остаются теперь и без этой добычи. Впрочем, никто тут не расстраивается, хитрых зверей уважают и развлекают заезжих горожан байками про них.

Посреди Барабинска, рядом с вокзалом, на крыше какого-то гаража установлены буквы, складывающиеся в оптимистичную фразу: «Как прекрасен этот мир». Лисы и козы с этим не спорят.

Матушка чановского медиамагната Анатолия выросла в «Западном Берлине». Так в Чанах называли район бараков, в которых жили переселенные немцы. Судьба Толи — это типичная трагедия немца в России. Получив экономическое образование и поработав программистом, он вернулся в родные Чаны, где открыл три магазина одежды, создал небольшую медиаимперию из пяти сайтов и наладил выпуск газеты, в которой пытается писать о том, что волнует земляков.

Сейчас Анатолий вместе с партнером строит в центре Чанов торговый центр. Первый этаж займут его с партнером магазины, второй планируют сдавать. Толя надеется, что хватит места и для собственного офиса — пока он ютится в клетушке бывшей сберкассы.

Анатолий всего добился сам и не жалуется на жизнь. Говорит, правда, что найти работников в Чанах, где рекордная для области безработица, почти невозможно. Люди живут на пособие и работать не хотят даже за хорошую зарплату. Тех, кого все же удается мотивировать и уговорить выйти на работу, приходится контролировать в непрерывном режиме. Строительство торгового центра периодически замирает, потому что поставщик забывает привезти солярку. Но Толя все равно надеется закончить стройку в этом году.

Главреды из Багана и Купино наперебой хвалят свои районы, каждый из которых уж точно лучше соседнего. В ходе дискуссии стороны находят компромисс: в каждом районе есть что-то хорошее. Последним поводом для раздора становится заповедное соленое озеро — оба редактора считают его своим.

Дело в том, что до тридцать второго года («Тысяча девятьсот, то есть, тридцать второго», — уточняет купинец) озеро находилось на территории Баганского района, а потом его отписали Купино. Или наоборот. Спор за озеро, вода которого, как водится, избавляет от всех болезней, набирает обороты. В итоге добрососедские отношения побеждают — редакторы соглашаются провести демаркационную линию посреди озера и совместно его обустраивать. Сделку скрепляют рукопожатием и очередным тостом.

Читателей о геополитических изменениях проинформируют в следующем номере.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Понюхай папу

Мой добрый друг, известный многим как дизайнер Саша, однажды отчаянно напился. Ну, то есть, как напился — выпил шесть литров разливного пива, что для людей нашего круга считается, конечно, дозой внушительной, но отнюдь не сверхъестественной.

По традиции, выпивший дизайнер начал развлекать себя и окружающих сумбурными фразами и парадоксальными открытиями. В частности, его очень заинтересовало лежащее в ванной мыло.

— Что это за мыло? — без обиняков спросил Саша. — Немедленно скажи, как оно называется, я должен его купить.

Выяснилось, что запах мыла «Амвей три-в-одном» напоминает дизайнеру Саше о детстве: так почему-то пах чемодан дизайнерского папы, когда тот возвращался из командировок. Почувствовав знакомый аромат впервые за полтора десятка, кажется, лет, Александр впал в анафилактический шок ностальгии, бормоча что-то неразборчиво и закатывая глаза.

Тут нужно заметить, что я-то прекрасно понимаю старика дизайнера: запах мыла для меня ассоциируется с детством не меньше, чем растворимый кофе с молоком. Я помню, как году этак в девяностом дома была целая коллекция мыла разных форм и расцветок. Что-то отец привозил из командировок, что-то покупали в родном городе. С концом перестройки закончилась и коллекция: когда страна перешла на распределение мыла по талонам, коллекционные образцы измылились за несколько месяцев.

Когда воображаемый индикатор выпитого дизайнером пива приготовился зашкалить, мой добрый друг начал вести себя совсем уж непотребно: раз в десять минут он уединялся в ванной с любимым мылом, после чего возвращался и совал всем под нос свои чисто вымытые ладошки с пугающим требованием: «Понюхай папу!»

Пришлось подарить ему нераспечатанный кусок мыла. Говорят, потом он уснул с ним в обнимку.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.

Таксист

— Куда едем? Ну, да вокзала домчим за десять минут. Ты откуда сам? О, я работал в Новосибирске. А в Красноярске по делам?

Да, я знаю про этот молодежный форум, вожу участников до пристани и обратно. Лекцию, говоришь, читал? Интересно. А девчонки-то там были? Все в коротких шортиках? Сексуальные! А ко мне всё мужики подсаживаются, не везет что-то. Вчера вез двух ваших москвичей, очень плохо им было. Пили, видать, всю ночь. Они рассказывали, что лагерь этот — каникулы по сравнению с «Селигером». Там, говорят, на зарядку выгоняют, пить запрещают — как в армии. У нас-то с этим попроще.

Академгородок ваш зачах уже, как здешний, или держится пока?.. Это хорошо, что не все ученые разбежались. Мы вот все просрали. Институт биофизики наш совсем загибается, никого там не осталось, считай. Я сам университет заканчивал, наукой занимался и многих знаю.

В восьмидесятые работал на космической программе. А друг мой, компьютерщик, инженер, снимает теперь комнатку в своем институте, который давным-давно только арендой и занимается, и там с паяльником сидит, технику чинит. И зарабатывает, представь, нормально… Так-то все у нас нормально.

Как с погодой в Новосибирске? У нас тоже все в дыму было, только-только рассеялся. Я за баранкой ведь подрабатываю, а работаю так-то в МЧС, недавно как раз с пожаров вернулся. Слышал, как в Тыве восемь парашютистов сгорели? Их десантом сбрасывали с техникой, чтобы на земле тушили, они выпрыгнули, приземлиться не успели, как их стеной огня накрыло. Ужас, конечно. Хоронили в закрытых гробах. Или вот еще случай был. Двое умельцев, одному пятьдесят лет, второй — шофер, остановились в поле, чтобы траву жечь, канистру достали, а жара ведь под сорок, там пары вспыхнули — и канистра эта, ты меня извини, звезданулась. Тот, что постарше, погиб, а шофер — в больнице с ожогами. Пожары сейчас везде, в России лес горит, в Америке. Только в Африке не горит.

Почему не получается тушить? Вот ты правильно сказал — нет технических решений. Не умеем еще со стихией бороться. Пена, вертолеты — это же крохи, когда тайга горит.

Хачиков у вас тоже много? Ну да, их теперь везде много. Все, приехали. Сто пятьдесят. А помельче нет? Ну давай тогда без денег, бесплатно тебя довез. Ты парень хороший, береги себя.

Иллюстрация: Алексей Бархатов.