Фраза «Церкви и тюрьмы сравняем с землей» — это единственное, что мне запомнилось в старой книжке про советских школьников, отважно разоблачавших коррупцию в районной автобазе, которую я прочитал лет семнадцать назад. Я не помню названия книги, имен персонажей, деталей сюжета и даже контекста, в котором кто-то из героев произнес эту странную фразу, но само выражение забыть не смог. (Много лет спустя я узнал, что это строчка из песни «Белая Армия, черный барон»).
Как это часто бывает в детстве, случайный обрывок воспоминаний настолько оседает в сознании, что начинает определять бытие. Иногда это выражается в ностальгии (помните запах травы во дворе после дождя? а стук колес электрички по пути в деревню? цвет маечки юной подружки, с которой вы целуетесь в кустиках?), иногда приводит к психологическим травмам, а в моем случае шесть прочитанных когда-то слов определили историю моих отношений с религией.
Я не всегда был атеистом. Меня крестили в девяностом, кажется, году, на волне актуального для позднего Советского Союза поиска дороги к храму. Не уверен, что кто-то спрашивал тогда о моем желание присоединиться к православию, но, полагаю, я был не против. Мне была интересна религия, убранство церкви и быт священников (единственное четкое воспоминание о процессе крещения — выглядывающие из-под рясы джинсы и белые кроссовки на ногах батюшки; это очень меня тогда позабавило). Я с удовольствием читал «Библию для детей» (есть подозрение, что большинство моих соотечественников ей же и ограничили свое религиозное образование) и репринт дореволюционной детской книжки про отечественную историю, где жизнеописания царей соседствовали с рассуждениями о роли веры в укреплении Руси.
В то время вынесенную в заголовок этой заметки фразу я понимал как свидетельство антирелигиозных гонений в СССР, как признак ограниченности мышления моих сверстников, живших лет 30-40 назад. Прошли годы, прежде чем я начал воспринимать ее иначе.
Впервые мое религиозное чувство пошатнулось в 2000 году. Во время учебы в Швеции я попал на две службы в протестантских храмах. Отсутствие суеты, безумных старушек, специфического запаха и терпимость к представителям любых религий сильно контрастировали с привычной мне ортодоксальной рутиной. Последующие визиты в православные церквушки убедили меня в том, что эта дорога к храму не моя.
Параллельно с этими исканиями я много читал, книги по физике, палеонтологии, философии, мифологии и истории занимали все больше места на полках. «Путеводитель по Библии» Азимова объяснил мне происхождение лежащих в основе христианства мифов и помог десакрализировать «Священное Писание». Растущее отвращение к ОАО «РПЦ» и вовремя прочитанная книжка Докинза окончательно превратили меня в атеиста.
А теперь вернемся все-таки к строчке из старой революционной песни. Что она означает и почему кажется мне такой актуальной сегодня?
Самое очевидное объяснение — «давайте разрушим здания храмов и тюрем» — представляется мне ненужным упрощением. В конце концов, многие такие здания — памятники архитектуры, их нужно сохранить. К слову, новосибирские девелоперы, очевидно, понимают призыв к разрушению буквально: старое здание пересыльной тюрьмы снесено, освободив место будущему бизнес-центру. Впору начать беспокоиться о судьбе церквей и мечетей, как бы застройщики и до них не добрались.
Другое простое толкование, подразумевающее физическое уничтожение духовенства и полицейских, мы решительно опускаем, как разжигающее ненависть к неприкасаемым сегодня социальным группам.
Что же нам остается? Остается, как водится, читать между строк.
Я понимаю предложение сравнять с землей тюрьмы и церкви как крик о помощи, обращенный ко всем думающим людям. Это крик о важности свободы — не только физической, но и нравственной. Только сравняв с землей внутренние тюрьмы и выдуманные храмы, отказавшись от стереотипов и предрассудков, выпустив из СИЗО девочек в масках и прекратив гонения на искусство, только посмотрев на мир — вероятно, впервые в жизни — без шор и розовых очков, можно обрести настоящую свободу, которая, как говорил когда-то один политический деятель, все-таки лучше, чем несвобода.
И тогда наверняка вдруг запляшут облака. Впрочем, это уже строчка из другой песни.